Джилл Эдвардз "Не судите"
Если вы услышите, что кто-то напал на ребенка, у кого-то ограбили дом, где-то террористы взяли заложников или взорвали бомбу на оживленной улице, как вы отреагируете на это? Может быть, вы сразу начнете осуждать и винить тех, кто в этом замешан? Или вы мысленно пошлете свет и любовь всем, понимая, что тот, кто совершил подобное, тоже, в конце концов, является человеком, как и вы?
Большинство из нас тут же выплескивают свои эмоции, начиная с осуждения: «Да как такое вообще можно совершить?!», «Это просто ужасно!», «Как можно быть таким бессердечным?» Наше Эго всегда готово судить и обвинять, быть правым, когда все другие неправы. Как только появляется проблема, наше Эго в первую очередь старается выяснить, кто виноват. Оно любит прибегать ко всяческим сравнениям. Ему хочется чувствовать себя «лучше, чем» другие, поэтому частенько Эго бывает удивительно моралистичным и несносным.
Древняя мудрость гласит, что всякий раз, когда мы обвиняем кого-то, указывая на него пальцем, три пальца в это время указывают на нас самих. (Посмотрите на свою руку, повторив этот жест, и убедитесь в правоте данных слов.) Другая традиция мистики утверждает, что мы получаем ответ в тройном размере, поэтому будет разумно посылать другим беспредельную любовь, а не осуждение.
Не всегда легко сдерживать свои суждения. Если кто-то повел себя неправильно по отношению к вам или (что еще коварней) по отношению к вашим любимым, очень легко поддаться искушению и обвинить совершивших это, дать выход своей ярости, послать проклятья. Но это будет означать, что мы отделяем себя от них и, следовательно, автоматически переходим в Трудное Время. Вместо этого, следует отказаться от восприятия этой обиды как личной и предположить, что тот человек, например, был чем-то обижен сам, сердит или просто напуган, поэтому и повел себя не лучшим образом.
Возможно, в сложившихся обстоятельствах мы сами начали бы действовать точно так же. Можно мысленно передать любовь этому человеку вместо зла и враждебности и, не осуждая при этом никого, в том числе и себя, спросить, как и почему мы притянули к себе такую ситуацию. Таким образом, мы получаем наглядный урок жизненного опыта и к тому же сохраняем душевный покой Беззаботного Времени. Отказ от осуждения является прекрасным рецептом внутреннего спокойствия.
Один из способов сдерживания своих суждений заключается в напоминании, что мы никогда не можем видеть полной картины случившегося. Если незнакомец за рулем сердито сигналит вам, вы и понятия не имеете, с каким стрессом ему пришлось столкнуться сегодня. Дело в том, что мы не можем знать всего, что испытывает этот человек, поэтому в данном случае будет мудрее послать ему пожелания всего хорошего и тут же отбросить этот эпизод. Если кто-то просит милостыню на улице, мы не знаем ни историю этого человека, ни его высшую цель и предназначение. Если бы мы узнали все, может быть, мы бы почувствовали сострадание или даже испытали бы восхищение этим нищим. Если кто-то убил ребенка, то нам при этом неизвестно ничего о детстве самого убийцы. Мы не жили его обеспокоенными мыслями и чувствами и не знаем, какие страдания пришлось ему перенести. Может быть, мы бы даже начали жалеть этого преступника. «Милостью Божией иду я...»
Подобным же образом мы должны сдерживать свои суждения относительно Бога/Богини за то, что мир наполнен страданиями. Мы не видим полной картины, поэтому нельзя предполагать, что либо Бог бессилен что-то сделать, либо ему все равно. Если бы мы знали всю историю с начала до конца, возможно, тогда мы поняли бы смысл многих вещей.
Если мы сдерживаем свои суждения, это вовсе не означает, что мы остаемся безразличными к тому, что происходит вокруг нас. Человеку свойственно и вполне уместно возмущаться, когда мы видим, что кто-то с кем-то плохо обращается, или слышим о страданиях, которых можно было бы избежать. Однако в любом случае мы можем легко остаться в стороне от обвинений и осуждений, а вместо этого посылать свет и любовь, и, следовательно, двигаться дальше в своем росте. Если мы перестанем осуждать и обвинять других, то наши собственные взаимоотношения при этом становятся более теплыми и гармоничными, а нам становится легче жить.
Терри Добсон "Другой путь"
Однажды весенним спокойным днем пассажирский поезд с грохотом и лязгом несся по пригороду Токио. Наш вагон был относительно пуст — в нем ехали несколько домохозяек со" своими чадами и пожилые люди, отправившиеся за покупками. Я равнодушно смотрел из окна на пробегающие мимо убогие домики и запыленные живые изгороди.
На очередной станции двери вагона открылись, и неожиданно дневное спокойствие было нарушено мужчиной, который яростно выкрикивал нечленораздельные ругательства. Он прямо-таки ввалился в наш вагон. Это был крупный пьяный и грязный мужчина, одетый в рабочий комбинезон. Выкрикнув что-то, он бросился на женщину с ребенком на руках. От удара она оказалась на коленях у пожилой пары, ребенок чудом не пострадал.
Супружеская пара в испуге поспешила в другой конец вагона. Работяга нацелился пнуть женщину в спину, но промахнулся, и она сумела уклониться от удара. Это так рассердило пьяного, что он схватился за металлическую стойку в центре вагона и попытался вырвать ее из опоры. Я заметил, что одна его рука была поранена и кровоточила. Поезд тронулся, находившиеся в вагоне пассажиры замерли от страха. Я встал.
Тогда, двадцать лет назад, я был молод и находился в хорошей форме. Последние три года я регулярно по восемь часов в день занимался айкидо — японской спортивной борьбой. Мне нравились броски и захваты. Я считал себя крутым. Беда состояла в том, что моя выучка не была проверена в настоящем бою. Нам, занимающимся айкидо, не разрешали бороться.
— Айкидо, — не раз повторял мой учитель, — искусство примирения. Тот, кто надумал бороться, нарушает свои связи со Вселенной. Если вы попытаетесь доминировать над людьми, вы уже потерпели поражение. Мы учимся, как разрешить конфликт, а не как начать его.
Я прислушивался к его словам. Я очень сильно старался. Я даже зашел так далеко, что переходил на другую сторону улицы, чтобы избежать столкновения с панками, которые крутятся вокруг железнодорожных станций. Моя снисходительность приводила меня в восторг. Я чувствовал себя одновременно сильным и святым. Однако мне хотелось столкнуться с абсолютно законной возможностью, при которой я мог спасти невинных и наказать виновного.
— Вот оно! — сказал я себе, поднимаясь. — Люди в опасности. Если я быстро не предприму что-нибудь, кто-то может пострадать.
Видя, что я встал на ноги, пьяный понял, что ему есть на кого направить свой гнев.
— Ага! — заорал он. — Иностранец! Тебе нужно поучиться японским манерам!
Я взялся за ременную петлю над головой и бросил на пьяного презрительный взгляд. Я намеревался разделаться с ним, но он должен был сделать первый шаг. Я хотел рассердить его еще больше, для чего послал ему оскорбительный поцелуй.
— Отлично! — завопил он. — Сейчас я проучу тебя! — Он приготовился наброситься на меня.
За какую-то долю секунды до того, как он двинулся с места, кто-то крикнул: "Эй!". Это был оглушительный крик. Я помню, как странно радостно и воодушевленно он прозвучал — словно кто-то встретил человека, которого долго и безнадежно искал:
— Эй!
Я покачнулся влево, пьяный отклонился вправо. И мы оба уставились на маленького пожилого японца. Ему явно давно перевалило за семьдесят; этот небольшого роста джентльмен сидел в своем безукоризненно чистом кимоно. Он не обратил никакого внимания на меня, но его лицо лучилось навстречу работяге, словно у него был какой-то очень важный секрет, которым он собирался с ним поделиться.
— Иди-ка сюда, — обратился старик на своем родном языке к пьяному и помахал ему рукой. — Иди сюда и поговори со мной.
Забияка последовал на зов, словно его вели на веревке. Он встал перед старым человеком, воинственно расставив ноги, его крик заглушал стук колес.
— С какой это стати я стану с тобой разговаривать? Теперь пьяный стоял ко мне спиной. Если его локоть двинется хотя бы на миллиметр, я преподам ему урок. Старик продолжал лучезарно улыбаться.
— Что ты пил? — спросил он, и его глаза засветились любопытством.
— Я пил саке, — прорычал тот в ответ. — И это тебя не касается!
— О, это прекрасно, — ответил старик, — просто прекрасно! Видишь ли, я тоже люблю саке. Каждый вечер мы с женой (ей семьдесят шесть) разогреваем маленькую бутылочку саке, берем ее в сад и садимся на деревянную скамейку. Мы наблюдаем за закатом и смотрим, как поживает наша хурма. Это дерево посадил еще мой прадедушка, и мы беспокоимся, оправится ли оно от прошлогодних морозов. Однако наше дерево перенесло все даже лучше, чем я ожидал, принимая во внимание скудную почву. Очень приятно наблюдать за ним, когда у нас с собой саке, и мы с удовольствием проводим вечера на улице, даже если идет дождь! — Он взглянул на работягу, в глазах его горел озорной огонек.
Когда пьяный вслушивался в слова старика, его лицо начало постепенно смягчаться, а кулаки медленно разжались.
— Да, — сказал он. — Я тоже люблю хурму... — Его голос стих.
— Понимаю, — сказал старик, — и я уверен, что у тебя прекрасная жена.
— Нет, — ответил трудяга. — Моя жена умерла. — Тихо покачиваясь вместе с поездом, огромный детина начал рыдать. — У меня нет жены, у меня нет дома, у меня нет работы. Мне так стыдно за себя. — По его щекам катились слезы, спазм отчаяния пробежал по телу.
Я стоял со своей молодой выскобленной невинностью, со своей надуманной правотой и чувствовал себя грязнее, чем он.
Затем поезд дошел до моей остановки. Пока двери открывались, я слышал, как старик сочувственно причитал.
— Да, — говорил он, — ты действительно оказался в тяжелом положении. Присядь сюда и расскажи мне все.
Я повернулся, чтобы бросить последний взгляд на своих попутчиков. Рабочий уселся на сиденье и положил голову на колени старика. Старик нежно гладил его грязные спутанные волосы.
Когда поезд отошел, я присел на скамейку на станции." То, чего я хотел достичь кулаками, было совершено добрыми словами. Я воочию увидел айкидо в действии, и сущностью его была любовь. Мне следует подходить к этому искусству борьбы с совершенно иных позиций. Пройдет немало времени, прежде чем я смогу разрешать конфликты с помощью слов.